Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой - Александр Анатольевич Васькин

Сурков, Константин Симонов, Александр Твардовский, Леонид Леонов и др. Почуяв, что много квартир в этом доме вот-вот освободятся, вследствие развернутой борьбы с космополитами и антипартийными критиками (Сталин якобы хотел переселить их на Дальний Восток), писатели подсуетились, чтобы решить самый насущный вопрос советской повседневной жизни — жилищный.

Пройдет много лет, студент Поюровский станет маститым критиком и четверть века потратит на то, чтобы установить на этом доме памятную доску в честь Юзовского. Несмотря на обилие звучных имен, до сих пор фасад дома украшает лишь эта мемориальная доска, что не дает покоя некоторым современным литераторам.

Но ведь если были антипартийные критики, значит, имелись и другие — партийные. Главным из них считался Владимир Ермилов, возглавлявший «Литературную газету» в 1946–1950 годах, собутыльник Александра Фадеева. Как рассказывала Лидия Либединская, однажды Ермилов в пьяном виде приполз домой в Лаврушинский переулок вместе с писателем Петром Павленко, который и тащил критика на себе. Они сели в лифт, который, однако, не выдержал двух пьяных пассажиров и сломался. Павленко оставил Ермилова и вызвал его жену. Но она оказалась не в силах вытащить его из кабины и оставила в лифте, пока он не проспится. Проснулся партийный критик в 4 часа утра, с похмелья он решил, что находится в клетке — и стал орать на весь дом. Можно себе представить, что почувствовали другие мирно спящие писатели и их родственники, услышав на рассвете звериный вой Ермилова. Пока все не сбежались, не открыли дверь лифта и не убедили критика, что он не в клетке, а в родном советском доме, он чуть не рехнулся. Что здесь скажешь? Пить меньше надо. Но меньше пить они не могли, пытаясь отмыть водкой свою больную совесть. Ну и богема…

У Ермилова были натянутые отношения с соседом Федором Панферовым, дважды лауреатом Сталинской премии, автором романа «Бруски», растянувшегося аж на четыре тома (тем самым, который, по словам Пришвина, хотел драпануть из Москвы в 1941 году). Это действительно были бруски и даже кирпичи, которыми при случае можно было бы топить печку на даче круглый год. Другие его романы носили соответствующие названия — «Борьба за мир», «Большое искусство» и «Волга-матушка река». Жена Панферова, лауреат Сталинской премии Антонина Коптяева, тоже классик соцреализма, давала своим виршам подозрительно похожие заглавия: «Дружба», «Дар земли» и тоже про реку, но другую — «На Урале-реке». Их брак явился ярким примером литературно-семейного подряда, весьма распространенной формы писательского общежительства. Бывали и вариации: муж — прозаик, жена — критик и т. д.

Как вспоминал Рыбаков, Панферов «…был и личностью, не слишком, может быть, значительной, но своеобразной, колоритной, очень характерной для того времени. Деревенский парень, не лишенный способностей, малообразованный, испробовал в свое время перо как “селькор” — сельский корреспондент в провинциальной газете. Напечатали. После этого он уже пера из рук не выпускал, обуяла страсть к сочинительству, вдохновлял пример “великого босяка” Горького, поощряли всякого рода призывы рабочих и крестьян в литературу. Написал роман — его расхвалили “за тему”, он тут же следующий, заимел квартиру в Лаврушинском переулке, дачу на Николиной Горе, жену-красавицу, стал секретарем Союза писателей, депутатом Верховного Совета — словом, весь антураж. И старался держаться соответственно. Людей принимал по строго разработанному ритуалу».

Панферов редакторствовал в журнале «Октябрь». Ритуал приема авторов, похоже, не очень изменился за прошедшее время.

«Неугодных к нему не допускали, — продолжал Рыбаков. — Я помню, как обреченно расхаживал по коридору один весьма известный критик, постоянный сотрудник “Октября”, но чем-то Панферову не угодивший. Этого было велено “гнать в шею”. Автор никому не известный, еще не прочитанный, допускался не дальше дверей. Так, со стоящим в дверях Панферов с ним и разговаривал. “Почитаем, ответ получите в отделе”. Следующий разряд — жест, приглашающий присесть. Значит, есть шанс на публикацию: кто-то автора рекомендовал, и он уходил обнадеженный. Но если вслед за приглашением сесть автору протягивалась пачка папирос “Друг” с нарисованной на коробке собакой, это значило, что его напечатают, он друг журнала. В этом смысле название папирос было символично. Этими вариантами церемониал не исчерпывался. Было еще два. Из ящика стола Панферов вынимал бутылку водки, наливал автору полстакана, подвигал блюдечко с печеньем:

— Выпей за успех.

Значит, ты не только автор и друг, но еще “человек журнала ‘Октябрь’ ”, “свой”, “наш” человек, мы тебе доверяем и будем поддерживать. И, наконец, наивысший разряд. Голицына [секретарь] приносила из буфета большую тарелку сосисок, две тарелочки, горчицу, хлеб, боржом. И вы с Панферовым распивали бутылку водки. Теперь всё! Ты войдешь в состав редколлегии, будешь представлен на соискание Сталинской премии, Панферов выхлопочет тебе квартиру, дачу в Переделкине и на ближайшем съезде писателей выдвинет твою кандидатуру в члены правления. Вот по этому высшему разряду Панферов меня и принял. Чем я так ему понравился, не знаю. Привычным ударом дна о ладонь Панферов вышиб пробку из бутылки, мы с ним ее и выпили. Он был выпивоха, и я умел пить, он пьянел, я — нет, сосисок навалом, я хорошо закусил. Панферов почти не ел, рассуждал:

— Кончишь этот роман, сразу начинай другой, тему я тебе даю, как Пушкин Гоголю. Слыхал об этом?

— Конечно, “Мертвые души”.

— Молодец, знаешь историю литературы. Мне говорили: простой шофер, то да се, язык ведь без костей. Значит, только тебе, как Пушкин Гоголю. Слушай. Во время войны эвакуировали из Москвы завод в Казахстан. Оборонный завод! Прямо в степь, под открытое небо. И что ты думаешь? Поставили люди станки в степи и начали работать. Пока возводили стены, крышу, они боеприпасы выпускали для фронта. Понимаешь, что за люди были! Какой материал для писателя! Почему не записываешь?

— Я все запомню.

— Запомнишь? Детали! Самое главное в художественном произведении — детали! Кто умел писать детали? А?

— Толстой, думаю.

— Молодец, Анатолий, правильно! И вот я тебе, как Гоголь Толстому, сюжет отдаю. Командировку выпишем, поезжай, посмотри, с людьми поговори…

Захмелел, путались мысли, но продолжал рассуждать:

— В холод, снег, вьюгу… А работали. Кто работал? Женщины наши… Великая русская женщина… Коня на скаку остановит… Всё при ней! Как у Рубенса. Рубенса знаешь?

— Знаю.

— Видел у Рубенса женщину? Сразу видно, для чего она создана, — детей рожать! Всё при ней! И здесь, и там, всюду, где полагается, есть за что ухватиться. Ядреных баб писал Рубенс, понимал, разбирался…»

Вот такие у советской власти были «писатели».

Рыбаков рассказывает и о быте писательской семьи Панферова — Коптяевой, оказавшись на их даче на Николиной Горе: «Большая дача, на фронтоне вырезанные из дерева аршинные буквы: “АНТОША” — в честь Антонины Коптяевой. Стены внутри увешаны картинами —